Тогда, собираясь на спектакль, куда в нашей маленькой стране приходится ехать полтора часа в другой город, вы одеваетесь с такой тщательностью, как будто зрители будут смотреть не на сцену, а на вас. Вы надеваете туфли, которые не одобряют ортопеды. И правильно делают, потому что после трудового дня, ваши ноги хотели бы войлочных тапочек, согласились бы на разношенную рабочую обувь, но будут вынуждены провести четыре часа в узких лодочках на высоком каблуке.
Вы ищете местечко для парковки и, поскольку уже захвачены куражом предстоящего театрального события, умудряетесь засунуть свою машину в такое место, которое всем остальным показалось невозможным. Вы входите в фойе, наполненное взбудораженными пожилыми интеллигентами. Немолодые Тель-Авивцы любят театр. И являются на встречу с ним в немыслимых одеждах, каким я затрудняюсь дать имя... Жакет? Блузон? Туника? Хламида? - что-то романтическое, переменной длины, необъяснимого цвета, дополненное авторскими украшениями из меха и пуха.
Ну, вот. Я разыскала ряд и сижу в удобном кресле. Поднимаюсь, чтобы пропустить тех, кто проходит к своему месту лицом ко мне. Движением брови отмечаю тех, кто пробирается спиной ко мне. Свет погас. Телефоны выключены. Все. Занавес пошел вверх.
На сцене много людей. Все одеты одинаково. В черно-белое. "Режиссерский прием, - думаю я,- находка художника. Вероятно овеществляет намек на то, что в каждом скрыто и добро, и зло. Или аллюзия на черно-белый карнавальный костюм "домино". Жизнь, мол, маскарад... Или, может, сценическое воплощение принципа исключенного третьего... Ничего-ничего, сейчас театр затянет меня, и я перестану размышлять отчего все женщины невероятно грудасты. Их надувные лифчики останавливают взгляд... А может, не надувные, а просто напихано много ваты... Сейчас-сейчас театр меня захватит, я увлекусь и буду волноваться, воспринимая подсознанием все, к чему влечет меня режиссерский гений."
Сюжет пьесы хорош. Студент-медик приезжает домой на каникулы и привозит с собой товарища. С первого слова оказывается, что молодые не верят в любовь, не признают искусства, не ведают Бога, не уважают законов и не ценят привязанностей. Меня ужасно волнует, как им жить вместе с родителями. Каждый у кого есть родители и дети знает это чувство. Но режиссер, вероятно, бездетный сирота. Ему скучен текст. Он думает, что и нам скучен. Поэтому самый важный разговор о любви заглушает шум дождя, который завершается таким оглушительным ударом грома, от которого много повидавшие зрители думают, что неподалеку от театра взорвали бомбу. А что? У нас бывает...
А для других разговоров придуман трюк почище. Актеры внезапно валятся на пыльный пол и продолжают действие лежа, а камера снимает их сверху и проецирует на экран ту же сцену, где мы видим их, как-бы стоя. Лежачие ползают самым непрезентабельным образом, не прерывая жгучего спора. А на экране мы видим их как бы стоящими и даже ходящими. В обеих ортогональных плоскостях движения омерзительны. Но будьте уверены - критики разберутся. Это так и надо...
Наконец главный герой ранен. Он повержен. Он влюблен... Он умирает. Последний монолог. Агония и смерть происходят в просторном синем помещении. Актер неудобно лежит на огромной, размером с бегемота, синей лягушке - другой мебели на сцене нет. Вся черно-белая грудастая труппа, выстроившись рядами, бесстрастно смотрит на лягушку и умирающего на ней врача. Ну, наконец-то, умер.
Сосед-театрал справа шепнул: "Интересный спектакль". Соседка слева всхлипнула.
Любите ли вы театр так, как люблю его я?
Тогда выбирайте спектакли с осторожностью. Люди, будьте бдительны!
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →