Арифметика счастья понятна каждому глупцу. А как понять тригонометрию горя? Семен прогуливался по палубе первого класса, присаживался в шезлонг, обедал в салоне за столом, возглавляемом капитаном, разглядывал вечерами черное небо, в котором от изобилия звезд, казалось, не хватало места для черноты, и все думал, думал о том, что с ним произошло. Бездонное одиночество отделяло его от веселой жизни других пассажиров первого класса.
И все же через несколько дней плаванья Семен сошелся с небольшой еврейской семьей, переселяющейся в Американские штаты из Екатеринослава. На корабле плыли мать и две дочери. Отец семейства, господин Коган, перебрался в Чикаго несколько лет назад, и бизнес его процветал на удивление успешно. Все три дамы были, хоть и еврейского вероисповедания, но образованны, приветливы и разговорчивы. Младшая дочь очаровательно картавила, а сестра ее и мать говорили на чистом русском языке. С ними Семен сошелся быстро и коротко. Он так давно молчал, что теперь ему хотелось говорить обо всем. Дамы слушали сочувственно. И сами охотно и легко рассказывали о себе и своих близких. Однажды, Семен припомнил, что в детстве бывал в Екатеринославе и даже, кажется, имеет там родственника Моисеева племени. Его рассказ имел необыкновенный успех.
--Так ваша мать Нехама Цукер? – воскликнула мадам Коган. – Не может быть! Я сотню раз слышала историю о том, как младшая дочь моего деда Исаака влюбилась в русского механика и сбежала из дома. Он проклял ее и оплакал, как покойницу. А оказывается, она потом приезжала с сыном, и он виделся с ней! Боже, я вся дрожу! Так ведь вы, Семочка, мой двоюродный брат! Девочки, это ваш дядя! И простите меня, вам это, возможно, неприятно слышать, но по нашим законам вы еврей…
- Мою маму звали Нина Исидоровна, - ошарашено сказал Семен Георгиевич. Она давно умерла, и я был в мире совершенно один. Какое счастье, что я вас встретил…
И у Семена началась третья жизнь.
Уезжая, он ни на что не надеялся и ни о чем не мечтал. Америка была для него не более, чем названием большого треугольника на географической карте. К Американским штатам он не питал тех чувств, какими были овеяны все пассажиры этого парохода, от спящих вповалку на самой низкой общей палубе до обитателей удобных поместительных кают первого класса. Теперь мадам Коган и племянницы, а потом и все их знакомые на корабле рассказывали ему взахлеб о стране бесконечных возможностей, свободы и процветания. Где любой – протестант, католик, православный или еврей могут своим трудом, усердием, неутомимостью и честностью заработать благосостояние и уважение для себя и своей семьи. И Семен Георгиевич этому поверил. Завидев на горизонте заветный берег, а потом и символ его – статую Свободы, он, как и все остальные, рукоплескал и едва не прыгал от счастья.
Айзек Коган встречал их на выходе из таможни. Это был невысокий моложавый человек с улыбчивым лицом и крепким рукопожатием. Он был до слез растроган встречей с женой и дочерьми, но и неожиданно обретенный кузен был принят очень ласково.
В дорогом отеле были сняты три номера, с тем, чтобы перед отъездом домой в Чикаго показать приехавшим чудеса Манхеттена. Что Айзек и проделал, гордясь Нью-Йорком, как будто сам его спроектировал и построил на собственные деньги.
Они неделю гуляли по музеям и паркам, любовались только что выстроенным домом Моргана на Уолл Стрит, дивились многоэтажным домам - конторам, в которых, по слухам, было прекрасное отопление, множество бесперебойно работающих лифтов, надежное электрическое освещение и пневматическая почта. Заходили и в модные конфекционы Бродвея, покупали жилеты для мужчин и платья для дам, но более всего Семена Георгиевича интересовали витрины многочисленных часовых магазинов. Сами витрины были невиданно прекрасны: огромные стекла, яркие объявления скидок, а вот выбор часов оказался неожиданно скудным: ни одного Вашерона или Фердинанда Бертольда, да и Патек Филлип попался лишь один раз и самый неказистый. Вечером в пятницу пошли в синагогу, и там Семен впервые увидел множество евреев в праздничных одеждах и радужном настроении, благословляющих наступающую субботу.
В воскресенье они выехали поездом в Чикаго. Первое время Сема жил в доме двоюродной сестры, а потом снял квартирку неподалеку, так что частенько обедал у родственников и там же бывал пятничными вечерами и на праздниках. За первый же год он освоился со всеми названиями праздников и ни за что не спутал бы суккот с шавуот. Вообще жизнь эта была как бы сшита по нему. Он познакомился с несколькими русскими и еврейскими семьями. Освоившись неожиданно легко с английским, он вложил свои деньги в часовой магазин, где и работал по десять часов в день, став партнером хозяину и взяв на себя часть работы приказчика, все бухгалтерские дела и выбор новых товаров.
Тоска по Зосе все еще томила его. Летом, когда окна были открыты, он просыпался ночами от гудков паровозов и лежал до утра без сна, пытаясь понять, как она пришла в его жизнь и как из нее исчезла. Иногда он думал, что она, слабая и беспомощная, доверилась ему, а он не сумел защитить ее. Мог бы поехать в Варшаву вместе с ней, и тогда никакая беда с ней бы не случилась. А иногда ему казалось, что она покинула его по своему желанию. Он надоел ей своей невзрачностью и мелкой суетой, и она уехала в Варшаву к любовнику-гусару...
Утром он шел в свой магазин, и мысли о потерянной жене рассеивались под напором повседневных обязанностей, трудных писем на английском, телефонных разговоров с поставщиками и привычной настойчивой любезности с покупателями.
Через полтора года Сема посватался к Мине – милой вдове с сынишкой, подруге его кузины. Они легко договорились, что дети будут воспитываться в еврейском законе. Часовой магазин процветал, отлично работал и филиал в Детройте, так что Сема купил для своей семьи удобную квартиру на третьем этаже и тщательно штудировал биржевые ведомости, чтобы доходы с его акций позволили дать достойное образование и старшему сыну, и тем, которые еще только должны были появиться.
Окончание следует
*В соавторстве с М.Воскобойником (luukphi_penz)