Я начала бегло читать довольно рано. "Да здравствуют исторические решения Х Х съезда" торжественно читала я вслух заголовок в газете Правда в возрасте четырех с половиной лет. Было не очень понятно при чем тут две буквы х, но папа цитировал близким мои успехи в чуть измененной форме. Детским голосом он говорил "Да здравствуют исторические решения ха-ха съезда!" Как бы то ни было, к шести годам я прочла множество детских книг и они пробудили во мне любопытство. Удовлетворять его естественным образом досталось моему старшему брату. Сам он получил сведения обо всем на свете от нашего деда. Дед был маляром, но только благодаря случайному стечению обстоятельств - с таким же успехом он мог бы быть ювелиром или раввином, музыкантом или журналистом, архитектором или ученым. Впрочем, ученым кажется нет! Когда он поступил на рабфак выяснилось, что неизвестная величина представляет собой концепт, с которым он не в силах смириться. Между ним и моим отцом, который старался помочь ему с занятиями, разгорались сражения. Ну, смотри, - говорил папа : х+3 = 5. Чему равен х? Тут нет никакого икса, яростно бушевал дед. Они просто вместо двойки написали лишнюю закорючку. Она никому не нужна. Это специально для того, чтобы все сделать непонятным... Он так и ушел с рабфака. А был человеком талантливым и разносторонним. Читал взахлеб, играл на любых инструментах. Выступал в Синей блузе. Интересовался всем на свете. Он умер от четвертого инфаркта, не дожив двух лет до шестидесяти. Когда он болел и его мучали бессонницы, они казались ему подарком - дополнительным свободным временем, которое он мог без помех потратить, чтобы мысленно строить свой воображаемый город. За завтраком он рассказывал, как за последнюю ночь украсился его город, какие здания, мосты и парки он придумал к этому утру. Брату моему он разрешал приходить вечерами к нему в кровать и рассказывал ему обо всем на свете: о поэзии, о происхождении животных, о бесконечной вселенной, в которой нет Бога и о богах, в которых верили древние греки. Читал ему на память стихи и пересказывал либретто опер, до которых в нашей семье все были большие охотники. Однажды меня взяли в оперу и дед велел мне во время антракта самой В ОДИНОЧКУ выйти из ложи, спуститься по лесенке на первый этаж, войти в немыслимо огромный, наполненный ярким светом, звуками и ароматами духов оперный зал, пересечь его под колоссальной сияющей люстрой, подняться по другой лесенке и вернуться к нему в ложу. Это впечатление до сих пор не нашло себе парного за всю мою последующую жизнь. Может быть Нильс, летая над Европой с дикими гусями, пережил что-нибудь подобное. Дед умер легко и радостно - в антракте радиоконцерта Райкина. Прилег отдохнуть на пять минут перерыва и умер с улыбкой на лице. И брат мой принял от него в наследство обязательство просвящать и обучать. И честно делал это, рассказывая мне о пространстве и времени, о молекулах и атомах, о французской революции и критике чистого разума. Он даже ознакомил меня с идеей солипсизма, чем лишил аппетита и законной жизнерадостности до конца дня. Авторитет его в моих глазах был бесконечен, а это, как известно, развращает. В конце концов спесь его стала так велика, что он объявил мне, что знает ВСЕ. Не могу сказать, что я была сфомировавшимся агностиком, но что-то в этом утверждении показалось мне чрезмерным, и чтобы сбить с него спесь, я задала самый сложный вопрос, какой только стоял когда-нибудь перед человечеством. "Раз так - скажи - из чего делают стекло??" Из песка - холодно ответил он и я сразу поняла, что не врет. С тех пор, когда я встречаю человека, который интеллектуально возвышается надо мной, как мой двенадцатилетний брат, посвященный в начала алгебры, возвышался над дошкольницей, мое первое инстинктивное ощущение - ОН ЗНАЕТ ВСЕ! А уж потом, используя накопленный годами скептицизм, я с трудом восстанавливаю пошатнувшееся равновесие марксистских категорий абсолютного и относительного знания
